Волчий берег (СИ) - Страница 114

114

– Людоеды?

– Прошу, не называй их так!

– Хорошо.

– Ты не понимаешь, – он покачал головой, скорбно сжал губы. – Я объясню. Есть у нашего народа… такая особенность. Когда их близким грозит смертельная опасность, когда их семьи убивают, они превращаются в бешеных зверей. Приобретают силу, буквально сносят врагов, но… никогда больше не вернутся в человечий облик. Никогда. Они навсегда, добровольно расстаются со своей жизнью, чтобы остановить врага. Ярость крови, вот как это называется. Чтобы нас всех не перерезали, многие из моего народа погрузились в Ярость, принесли самую великую жертву из всех возможных. И они больше никогда не вернутся обратно. Посмотри… мы проезжаем деревни, а мужчин нет. И многие из них ходят вокруг, как людоеды… их тянет в родные места, но у них нет разума. Они могут вернуться и загрызть собственную семью – тех, ради кого пожертвовали всем, что имели. Как думаешь, хотели бы они такого для своих родных? Нет, конечно, нет. И мне приходится… останавливать их.

– Убивать?

Он кивнул с таким трудом, будто потратил последние силы. И тут же навалился на стол.

– Я понимаю, Гордей. Но скажи – почему ты?

Он вытер лицо рукой, поднял глаза:

– А кого я пошлю? С ними только я и альфы смогут совладать без потерь, остальных подерёт, а то и вовсе убьёт. Мне больше некого отправлять.

Некого?

Я не ожидала такого. В начале его рассказа казалось, просто чувство долга толкает, но как же некого?

– Подожди! Можно же найти выход. Отправить не вас вдвоём, а несколько воинов. Не подерёт же он их, когда они вместе! Даже люди, помнишь, в Вишнянках?... Конечно, помнишь, это же вы убили оборотня. Ты убил?

Он снова кивнул.

– Так вот, даже люди его остановили. Значит, и твои воины смогут! Или… ты просто не хочешь? Не хочешь их отправлять?

Больше он не поднимал головы.

– Ты просто не представляешь, Жгучка, просто не представляешь, скольких я уже отправил умирать. Сколько крови на моей совести. Не могу больше. Пусть… пусть ты тоже чувствуешь, тебе тоже бывает плохо, я знаю, бывает, но я не могу кого-то отправлять больше… лучше сам уйду. Прости меня, прости за это, но теперь это сильней меня.

И тишина. Произнесенные слова словно клятва, не нарушить.

Чего тут скажешь? Успокаивать его? Вижу, никакие слова не помогут. Да и нет у меня этих слов. Хотелось бы помочь, дать правильный совет, но какой?

– Ложись спать, Гордей.

Он будто не сразу слышит. Я подвожу его к кровати, укладываю, укрываю одеялом, подтыкаю края, как мама нам с сестрой делала.

– А ты?

– И я сейчас лягу.

Не успела косу расплести – он уже заснул. Как лежал, так только глаза закрыл и в сон провалился. Лицо такое скорбное, больное.

И ведь дальше ничего не изменится, будут эти походы в лес жизненную силу его сосать, пока до дна не выпьют. А нет его – нет меня.

Что делать, не знаю. Где выход искать? У кого совета просить? От Всеволода, волхва да советников ничего дельного не услышишь, они с самого начала всё знали и ничего поделать не могли.

У кого же тогда просить?

Отчего-то вынесло меня на крыльцо. Вокруг темно, мороз, а я глаза пялю в мрак и думаю – что делать, что делать?.. Как его уберечь?

И не знаю ответа.

Чем помочь? Нечем. Самой разве что с ним в лес ходить, да толку от меня? Только хуже сделаю.

Заглянула я тогда в самую лесную глубину и не сдержалась:

– Что же делать? Что делать мне? Отчего ему столько выпало? Как ему со всем этим справиться? А мне помочь? Он не заслужил! Не заслужил такого! Отчего ты молчишь?

Словно с кем-то живым говорила. Словно на миг позволила представить себе что там, в лесу, ходит живой Звериный бог.

Конечно, ночь мне не ответила. Пусто в голове стало, словно последняя надежда вместе со словами ушла, я вернулась, забралась к нему под одеяло и легла спать. Ещё подумала, вот было бы, верно, облегчение, найди утром нас кто-нибудь мёртвыми. Заснуть и не проснуться, уйти легко, безболезненно, вместе – не это ли высшая радость?

И так думала, думала, даже во сне.

Пока там, в пустоте, гулкой, как открытое поле и густой, как кисель, не знаю, как это вместе складывается, не раздался хрустальный смех.

– Ну и дура ты, девка.

И соткалась из тумана изба. Стены белённые, печь жарко полыхает, под потолком пучки душистых трав висят. На лавке девка сидит, кривая, косая, а глазки бойкие. Ухмыляется. На ней сарафан синий, словно васильковое поле, на волосах – лента мелкого бисера, обзавидоваться можно. А зубки у нее белые и острые.

– Чего смотришь? – Задорно спрашивает она. – Любопытно тебе?

– Не то чтобы очень.

Отчего-то обида во мне взыграла, та, что ещё с вечера копилась, тяжесть, которую разделить не с кем было. Такая обида на весь мир, что даже мысли о последнем – о смерти в голову полезли.

– А то смотри, я и такая бываю.

Миг – и передо мною иссушенная голодом молодая женщина с искажённым яростью и болью лицом. Её глаза безумно сверкают, сарафан изодран и покрыт кровью, волосы как пакля, а в руках её… тошнота навалила – в руках её голова бородатого мужика с зажмуренными глазами и свалянной в грязи бородой.

– Не надо!

Я зажмурилась, а как открыла глаза – передо мной снова юная девка, хоть и калеченая.

И ухмыляется, белые зубы щерит.

– Кто ты?

– Получница я.

Не человек. И сразу горло сковало… Промелькнула где-то вдалеке мысль, что я сплю, во сне страшного не случается, оно остаётся в ночи, отпускает, когда утром проснёшься, а всё одно двинуться не могу.

– Чего примолкла?

Весело ей, погляди.

114