Волчий берег (СИ) - Страница 100

100

Я даже зарычала, чего она слова злые говорит? Но мой зверь рассмеялся, подошёл и задул свечу.

– Пусть ругается, хоть так душу отведёт. С нас все эти слова, что вода. Будем спать.

Он раздевался – люди умеют снимать свои шкуры, потому что у них только голая кожа. Жаль, был бы у моего зверя пушистый густой мех… я бы вылизывала его, чтобы блестел.

И устроен мой зверь неудобно – ноги слишком длинные. Обхватывает руками, вздыхает.

– Не о такой я ночи мечтал. Ну и пусть. Может, сегодня мне хотя бы не будет сниться, как ты умираешь. Как я бегу… но не успеваю, и в последний момент тебя убивают, твои глаза застывают, а из твоих губ течёт тёмная кровь, пачкает зелёную траву. И ты умираешь на моих руках. Я никому не рассказывал, к чему? Но я видел сотни раз твою смерть и не мог спать спокойно. Час, два… и до утра только и мыслей, как не сорваться, не бросить всё и не сбежать за тобой.

Я лизнула его в нос. Мой зверь расстроен, его нужно успокоить, я сумею.

– Я так люблю тебя, Жгучка.

И я. Видишь, лижу тебя в нос и урчу, словно дворовая кошка? Это из-за тебя, из-за твоей близости.

Он вздыхает, смыкает руки крепче.

И мы спим.

***

Утром Гордей первым делом лично выгулял рысь. Сел на лавку, наблюдая, с каким счастливым видом большая кошка играет и бегает. Пёстрая пятнистая спинка мелькала то тут, то там, ушки забавно шевелились и она снова принесла ему добычу – птицу. Пытается его накормить, значит, чувствует близость, только понять не может.

Она уходила всё глубже, даже Людмилу не сразу узнала, когда они столкнулись утром в коридоре, потому что память у животного короткая – дня за три забывает не только имена, но и места. Запахи разве что помнит, но не с чем они связаны. Конечно, она ощущала их связь, чувствовала зов и вздумай он сбежать, догнала бы, но это была связь зверя. Человека Гордей не чувствовал.

Тем странней было ему понимать, что он счастлив. Пусть даже так, но она рядом. А звери… можно и в зверином облике жить. Может, даже счастливей в зверином – бегать бог о бок по залитой луной траве и кататься в цветущих одуванчиках. Есть мягких кроликов и грызть горькие, но полезные корешки. Спать в норе, свернувшись тёплым клубком, когда снаружи шумит метель.

А рядом – она.

После прогулки Гордей отправился к своим воинам. Кроме охраны покоев им в последнее время нечем было заняться. От княжеской дружины и следа не осталось, кто жизнь сохранил, тот давно прочь сбежал. И теперь парни разве что на стену не лезли, видно было, жаждут отправиться домой. Там семьи, туда тянет сердце.

– Мы надолго тут, Князь? – Спросил один из них.

– А что? Пора обратно?

– Пора! Пора, Князь, – наперебой заговорили они. – Пока доберёмся, морозы стукнут, а в морозы лучше дома, с женами.

– Сегодня решим, когда будем выходить. Главное, дождаться советников с охраной. Они останутся в столице до тех пор, пока местные наместника не признают. Но это уже не наше дело, наше, считай, закончилось. Вскоре большую часть отпущу, домой поедете, мне и отряда хватит.

Гордей понимал желание своих волков как можно быстрей покинуть ненавистную людскую столицу и утешиться дома, на своей земле, где даже воздух пьянит. Понимал желание горевать по погибшим родным там, где жил с ними, там, где остался их прах.

Он и сам был счастлив сейчас только благодаря Жгучке, с которой, честно признаться, остальное было неважно.

Оставалось два дела – первое, конечно, Жгучку в человеческий облик вернуть и второе – поставить на место Великого князя наместника. Только вот кого? Гордей не шибко разбирался в человеческих характерах, никого из местных не знал. Послушать местных бояр? Ну, те наплетут, да так, что потом не разгребёшь. Наугад поставить? Тоже не дело.

Может, советники что придумают? Завтра-послезавтра подъедет Беляк, на него можно положиться, что-нибудь да выдумает.

Но это завтра.

А вначале Жгучка.

Всеволод уже должен вернуться, с утра птицу прислал, сказал, Марка Софийко нашёл и они немедленно выезжают. После обеда Гордей даже не стал из комнаты выходить, приказал только Всеволода, как только появится, к себе вести, а сам лёг отдохнуть. Рысь тут же рядом пристроилась, мурчала так, что кровать дрожала.

– Хорошо тебе? – Спросил Гордей, лёжа на спине, запустив руку в густую шерсть и с глупой улыбкой пялясь на потолок. – Мне вот хорошо.

Конечно, рысь не ответила. Она почти не понимала человеческую речь. По своему радовалась ему, по-своему ластилась, не отходила, но оставалась зверем. Иногда трогала лапой, как будто о чём-то спрашивала.

Но сейчас это не имело значения, ведь даже рысью она делала то, чего не мог никто другой – заставляла забывать его о пережитом горе. Или хотя бы не думать.

О смертях. О долге. О том последнем бое, которого не забыть, сколько бы ни прожил.

На самом деле Гордей всё ещё не верил, что остался живой. Что тысячи его собратьев остались лежать на красном от крови поле, а он живой. Что сотни ошалелых от Ярости зверей прочёсывают лес, пожирая всех, кого встретят, а он живой и даже счастливый. Сложить это счастье с горькой победой у него не получалось, да он и не пытался. Просто жил минуту за минутой, ощущая рядом свою душу.

Гордею не стоило труда представить себя на месте любого из своих воинов, мысленно он был на их месте каждую секунду, пока длился бой. И вот что думал.

Если бы он умер, то хотел бы знать, что умер не напрасно, что его семья, его потомки будут жить дальше свободными на своей родной земле.

Если бы он остался жив, то хотел бы, чтобы больше никогда не было войны. И хотел бы быть счастливым и делать счастливыми тех, кто рядом.

100